– По паспорту около шести километров, а на деле, думаю, что не более двух-двух с половиной, – опять недоуменно пожал плечами Тарасюк. – Мы не пробовали стрелять прямой наводкой. В пределах видимости таких целей нет, – пояснил он.

– Двух с половиной, – задумчиво повторил за ним полковник, все еще не отрываясь от монокуляра. Затем, послюнив указательный палец, как недавно ему советовал капитан, выставил его кверху, проверяя направление ветра таким примитивным, но все же рабочим способом. Тарасюк растерянно топтался рядом, запрокинув голову, и глядел на комбрига, явно не понимая смысла его поведения и задаваемых им вопросов.

– Так, точно. Думаю, что не более того, – поддакнул он выраженным вслух мыслям комбрига.

– Если взять с возвышением, то и гораздо дальше, не так ли?

– Это, смотря какое возвышение будет, – осторожно вставил капитан. – Если, к примеру, взять угол возвышения в 45◦, то, пожалуй, и все десять километров осилит.

– А скажите-ка, пан капитан, артиллерия сепаратистов может достать до города? – вновь завел непонятные разговоры Остап Григорьевич и тут же, как бы оправдываясь, пояснил. – Я, ведь, как вы и сами догадываетесь, не артиллерист, знанием тонкостей вашей профессии не обладаю, поэтому и интересуюсь.

– На моей памяти не случалось, чтобы сепаратисты обстреливали город, хоть у них, не в пример нашей, артиллерия будет посвежее. До нас они, конечно, при желании дотянуться смогут, но разброс будет великоват, поэтому прицельную стрельбу они вряд ли затеют, если не станут использовать беспилотники для коррекции огня. Но с этим у них дела обстоят не очень-то, – со знанием дела попытался объяснить Тарасюк.

– Спасибо, Николай Игнатович, – поблагодарил его за пояснения комбриг, впервые назвав по имени и отчеству. – Ну, что ж, тогда, пожалуй, приступим. Отдайте приказ командиру батареи на изменение направления огня.

– Как это, изменить направление?! – не понял Тарасюк. – На сколько градусов?

– На 180◦, – с подчеркнутым спокойствием подтвердил полковник, не опуская монокуляр, которым продолжал обшаривать крайние дома Волновахи.

– Но, позвольте, там же свои. Там наш город, – продолжал недоумевать капитан, но внутри себя с немалым опозданием уже почуявший неладную игру с химическими боеприпасами, затеянную руководством.

– У вас что-то со слухом? – поинтересовался комбриг и, не дожидаясь ответа, проговорил с нажимом. – Выполняйте приказ.

Тарасюк жестом подозвал к себе Прокопчука и дрожащим голосом не то скомандовал, не то просто попросил:

– Лейтенант Прокопчук, разворачивайте орудия на 180◦.

– Как на 180? – в свою очередь начал было недоумевать от нелепости приказа лейтенант, но капитан не дал ему продолжить, молча мотнув головой в сторону полковника, все еще стоявшего на зарядных ящиках, как статуя на постаменте.

Видя, что лейтенант отнюдь не торопится выполнять приказ, Тарасюк уже не дрожащим, а срывающимся голосом повторил приказ:

– Разворачивайте орудия, лейтенант. Это приказ командира бригады.

– Есть, разворачивать, – упавшим голосом повторил Стефан и заплетающимися ногами порысил к орудийным расчетам.

Полковник не стал вмешиваться в диалог своих временно подчиненных. Дождавшись, когда Прокопчук удалится на довольно приличное от них расстояние, Остап Григорьевич негромким, но все таким же безжалостно-отстраненным голосом продолжил:

– А теперь, капитан, отдайте команду на вскрытие, привезенных нами ящиков со спецбоеприпасами.

Тарасюк в ответ на это только нервно затряс головой:

– Н-никак нем-можливо, пане полковнику, – мешая русские и украинские слова начал он, заикаясь возражать.

– Это еще почему?!

– То есть неконвенционное оружие. Его никак нельзя применять. А тем паче против своих же, мирных граждан. Это преступление, – сделал безуспешную попытку отбояриться Тарасюк.

Николай Игнатович и сам не заметил, как быстро полковник слетел со своего наспех сооруженного пьедестала и нос к носу столкнулся с ним. Что-то тяжелое и тупое уперлось ему в живот. Он скосил глаза вниз и убедился в серьезности намерений начальства. Ствол громадного пистолета с накрученным на него набалдашником глушителя был красноречивым подтверждением этому.

– Я-я, н-не могу без письменного приказа, – сделал он последнюю попытку, если не избежать своего участия в этом грязном деле, то хотя бы сложить с себя часть вины.

– Некролог будет тебе письменным приказом, с-сучонок! – процедил сквозь прорези маски командир. – Ну! Считаю до трех! Р-раз!

– Лейтенант Прокопчук! – по-бабьи тоненьким голоском позвал капитан Стефана, не отрываясь взглядом от прорези маски комбрига.

– Я здесь! – не совсем по Уставу откликнулся лейтенант, вновь подбегая к ним. – Ваше приказание выполнено!

– Лейтенант, приказываю вам открыть ящики со спецбоеприпасами, – придушенным голосом отдал он ему приказ, не оборачиваясь и не делая попыток отодвинуться от все еще упирающегося в живот ствола.

– Есть, открыть, – без всякого энтузиазма ответил он. – Младший лейтенант Дрын, открыть ящики со спецбоеприпасами.

Когда с мест доложили, что ящики вскрыты, лейтенант обратился к капитану:

– Пан капитан, ящики по вашему приказанию вскрыты. Какие будут дальнейшие распоряжения?

– Какие? – в свою очередь переспросил капитан у полковника посеревшими и враз потрескавшимися губами.

– Зарядите ими орудия и дайте залп в сторону крайних домов, – негромко прошелестел тот через маску, и после секундной паузы добавил, – но не по самим зданиям, а так, чтобы снаряды взорвались над ними.

В глазах капитана плавал ужас.

– Вводные и приказ расчетам на открытие огня отдает непосредственно командир батареи, – вновь попытался ужом выкрутиться из гибельной ситуации Тарасюк.

– Мне все равно, черт побери, кто из вас будет командовать! Поторапливайтесь! – еще сильнее вдавил пистолет полковник в капитанскую плоть.

– Лейтенант Прокопчук, – почти прохрипел капитан, – заряжайте орудия спецбоеприпасами и командуйте открытием огня.

– Куда открывать огонь?! – выпучил глаза лейтенант на своего вдруг спятившего командира. – По каким целям?!

– Навесным. По окраинным домам, – почти теряя сознание, невнятно пролепетал капитан.

– Но там же наши! – воскликнул Стефан, переводя полный недоумения взгляд с полковника на капитана. И тут до него наконец дошло… Как-то разом в голове сложился весь пазл. Тут тебе и нежданная смена руководства бригады, со зловещими предупреждениями бывшего комбрига и доставка в часть спецбоеприпасов, которых вообще-то и быть не должно на Украине, и новый комбриг, упорно не показывающий своего лица и скрывающий фамилию. А еще вспомнились глаза Ганны, перед тем, как она уходила. Это были глаза человека, догадывавшегося о своей неминуемой гибели – глаза человека восходящего на эшафот. В них не было ни мольбы, ни отчаяния, лишь только обреченная и молчаливая покорность судьбе. Он тогда не придал этому слишком большого значения, а теперь понял, что она по своей внутренней женской сущности уже все знала наперед, а потому не просто уходила от него, а уходила из этой жизни, отказываясь цепляться даже за соломинку прежних с ним отношений. Она принимала свою судьбу и ему – Стефану Прокопчуку не было там места рядом с ней. А он, чье сердце никогда до этого не было никем занято, так любивший ласкать взглядом черты ее лица и вдыхавший аромат ее волос, не единожды рисовавший в своем еще юношеском воображении воздушные замки любви, теперь вынужден собственными руками убить ее. Убить со всеми родными и близкими ей людьми, а значит, в какой-то степени и себя самого, потому что уже не на шутку считал их и своей неотъемлемой частью. Почти целый год, он всерьез считал себя защитником державы, людей населявших ее и безмерно гордился этой своей новой ипостасью. Еще вчера жизнь казалась для него наполненной смыслом бездонной чашей, из которой он собирался вкусить прелестей маленькими глоточками, так, чтобы хватило до конца своего долгого существования. Не без основания он собирался прожить свою жизнь тихо и размеренно, греясь в любви окружающих, дорогих его сердцу людей. И вот в его, как он всегда считал про себя, благородную длань потомственного польского шляхтича-рыцаря, беззаветно любящего Отчизну и преклоняющего свои колени перед единственной госпожой его сердца, какие-то злые люди вложили отравленный кинжал. При этом приказав зарезать им самое дорогое, что у него было – веру. О том, что он и сам кое-где не являлся примером морали и чистоплотности, он сейчас не помнил, да и, честно говоря, не желал помнить, оставляя эту страницу своей жизни, как бы за скобками, по большому счету причисляя себя к добропорядочной части сограждан. И теперь он вынужденно столкнулся с тем,